Сергей Дигол - Практикант[СИ]
Узнаваемый наклонный шрифт никто и не думал менять, поэтому мне и понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что вместо «Campbell`s» банка украшена нелепой для банки и все же совершенно уместной для кабинета Казаряна надписью.
С первого взгляда неотличимой от оригинала надписью «Самвел`s».
13
— Чего тебе?
В другой ситуации, я наверное, не сдержался бы, хотя и без того был на взводе. Ей–богу, двинул бы прямо в испуганно просунувшуюся между дверью и косяком голову. Приложился бы от души, так чтобы одновременно в ноздрях захлюпала кровь, а затылок сочно, как спелый арбуз, хрустнул бы об косяк. Однозначно въехал бы. Если бы не одно «но»: голова, вытаращившая на меня глаза, принадлежала человеку, которого я никогда и ни при каких обстоятельствах не мог ударить. Моему отцу.
— Как ты меня нашел? — добавляет он, словно это какая–то аномалия — найти в Кишиневе человека за четыре с лишним года, а именно столько минуло с того дня, как он познакомил меня с женщиной, на которой не без гордости пообещал жениться.
Глядя в лицо панике, а как она выглядит, мне легко было представить, взглянув в отцовские глаза, я вдруг пугаюсь от одной мысли, что из–за едва отворенной двери вот–вот услышу детский плач — свидетельство существования моего маленького брата или сестрички. Ничего такого не происходит, и я даже не уверен, что к счастью ли.
После недолгого замешательства отец все же берет себя в руки — напряженные морщины на лбу разглаживаются, а во взгляде испуг медленно превращается в участие, совсем как лед, становящийся водой. Я, напротив, чувствую, как плюшевые ноги, на которых я с трудом поднялся на третий этаж, наливаются металлом.
— Мне — ничего, — говорю я колючим, царапающим мое же горло голосом. — Ничего от тебя не надо.
Разворачиваюсь и бегу вниз: металл в ногах оказался материалом для пружин, таких безотказных, что я и не думаю останавливаться, услышав отцовское «погоди!», а потом и «Демьян, ты не так…» и даже отчаянное, словно я сбегал на войну «сын!».
На самом деле адрес отца я вычислил случайно. Вернее, выследил. Даже выскакивая в последний момент из троллейбуса, когда уже зашипели к моему счастью медленно закрывающиеся двери, я успел заметить, что папина избранница, неспешно и с умиротворенным выражением лица шествовавшая с сумками по тротуару, сильно прибавила в весе, а вид папиной головы с выпученными глазами подтвердил закономерность превращения энергии: отец заметно осунулся и даже постарел. От остановки я проводил Анастасию Васильевну — разумеется, без ее на то согласия и ведома — прямо до дома с огромными окнами в подъездах, позволяющими проследить маршрут любого жильца. Застыв на третьем этаже спиной ко мне, задравшему голову по эту сторону подъездного окна, она постояла с минуту, наклонив голову — ключ от квартиры явно не желал попадаться ей под руку среди обычного бардака женской сумочки. После чего исчезла за дверью, из–за которой настороженно, словно в ожидании кредитора, два дня спустя, выглядывает голова отца.
Голова страдальца с впалыми щеками и большими от испуга и худобы глазами, глядя на которую я вдруг понимаю, что проиграл, что этот вид отца — мое, а не его поражение. Бесспорное фиаско, особенно если учесть, что пришел я за помощью. Поэтому кроме обиды за беспомощность отца я испытываю и собственное унижение, хотя по поводу последнего впору скорее комплексовать ему.
На этот раз вконец обанкротившееся, по уши завязшее в долгах государство меня не прощает, и за два месяца неоплаченных счетов я уже неделю коротаю вечера в темной, обесточенной квартире, без газа и телефонной связи. Предает даже мобильник — мой первый и пока единственный Siemens, купленный с рук вполцены еще три года назад: как назло, последние деньги я пробалтываю как раз в день, когда трубка квартирного телефона перестает подавать признаки жизни — долгий гудок в районе второй октавы. Лежа на диване и бесполезно пялясь в невидимый в темноте потолок, я мысленно подсчитываю свой последний резерв, которому не суждено остаться неприкосновенным. Получается, прикидываю я, шестнадцать леев — на десять поездок на троллейбусе и две буханки самого дешевого хлеба.
Невеселые расчеты я совершаю в совершенно темной квартире — гудящая как трансформаторная будка тишина, настолько непривычна даже для меня, что я прихожу к удивительному выводу: оказывается, электрические лампы, света которых я лишен по финансовым причинам, без конца болтают, раз уж заменяют мне отсутствие собеседников. А может, все дело в зрении, в моем взгляде, который при свете, без конца перескакивая по одним и тем же привычным предметам интерьера моей небогатой квартиры, взваливает на себя и функцию слуха, создавая видимость того, что все не так уж безнадежно?
Тем более странно слышать звук открывающегося замка и скрип входной двери, — я мог бы счесть их за сновидение, но слишком уж моя слуховая галлюцинация — один в один — повторяет звуки, которые я слышу ежедневно, много лет подряд.
— Демьян? — слышу я голос, который уж точно принадлежит не привидению.
— Тумбочка слева! — механически кричу я, предупреждая очутившегося в полной темноте отца о перестановке в прихожей, о которой он еще не в курсе, ведь она случилась всего пару недель назад — мелочь в сравнении с четырьмя годами. Изменения–то, собственно плевые — я всего лишь переставил тумбочку, о чем мечтал сколько себя помню. Тумбочка мешала мне опереться рукой о стену, а по–другому процесс обувания напоминал мне бритье — неприятно, но надо.
За неделю, несмотря на полное отсутствие электрического освещения, я узнаю свою квартиру гораздо лучше, чем за всю предыдущую жизнь и поэтому уверенно, словно с прибором ночного видения на глазах, выхожу в прихожую, где останавливаюсь лишь потому, что слышу совсем рядом нервное дыхание отца.
— Возьми, — раздается его голос прямо передо мной, и напротив груди я различаю что–то светлое, пробивающее завесу абсолютной тьмы.
Догадавшись, я рефлекторно отмахиваюсь, и купюры, выскользнув из тисков отцовских пальцев, пикируют вниз, застывая слабыми, едва различимыми пятнами на полу.
— Может расскажешь, что случилось? — решается, наконец, спросить отец. Молчание он прерывает примерно минуту спустя, за которую я успеваю вернуться в комнату и разлечься на диване.
— Кризис в отношениях, папа, — бросаю я в невидимый потолок.
— Ты, конечно, прости, если можешь, — поспешно отзывается голос из тьмы, — а если не можешь, не прощай. Это и так трудно объяснить, а уж собственному сыну, — заканчивает он вздохом.
— Просто, — продолжает он, — пора бы уже привыкнуть. Пятый год, как никак. Разведены мы с мамой официально. Она тебе разве не говорила? Ну, что развод оформлен официально, по обоюдному согласию, она и соответствующий документ прислала нотариально заве…
— Я вообще–то про кризис межгосударственных отношений, — перебиваю я разоткровенничавшегося вдруг невидимку и могу поклясться, что чувствую, — не слышу и уж конечно не вижу, — а именно чувствую, как отец шевельнулся. Что ж, еще одно свидетельство того, что в обычных ситуациях человек использует непростительно мало возможностей собственного головного мозга.
— Не понимаю, — в голоса отца слышится обида, — что у тебя стряслось?
Ох, стряслось, папа, да еще как, думаю я и вспоминаю нашу с ним встречу в парке. Выметенные дорожки, оживающие каштаны и окурок, отлетающий от его ноги. И, ко всему прочему, точно такое же настроение. Хуже некуда.
— Понимаете, этот кризис, — слышу я голос — не из темной утробы прихожей, а откуда–то из закоулков собственного мозга, и голос этот принадлежит Казаряну.
Дальше — больше. В моем воображении, за неимением скрытого сумраком окружающего изображения, я вижу самого Казаряна, точно такого, каким я увидел его тогда — почти два месяца назад, когда мне показалось, что седых волос, по сравнению с нашей первой встречей, у него еще прибавилось. А может, тогда мне это просто показалось, а все дело — в нетерпеливости его голоса, которым он старается поскорее завершить нашу явно тяготившую его встречу. Встречу, назначенную им самим же на день, который должен был стать моим первым рабочим днем в «Automat Oops».
Поймав себя на том, что начинаю считать седые нити в его гриве, словно в первый раз мне удалось завершить полный подсчет, и теперь настала пора убедиться, что стремительное поседение Казаряна — не иллюзия, я не могу объяснить себе, зачем уволился с «Капсулайна». Разве что оправдаться идиотским стадным инстинктом.
— Все проекты заморожены, — сообщает мне седовласый владелец дизайн–студии голосом диктора, сообщающего о начале войны. — Третий день как ни одна банка молдавских консервов не пересекает российской границы. Сами понимаете, все из–за этой глупости, — доверительно делится он своей оценкой внезапного охлаждения отношений между Молдавией и Россией.
